Птица

Из дневника Б.
Мост развели, и я решил вернуться. Я был и рад, и не рад этому. Рад, потому что хотел
вернуться к Лидии; не рад, потому что смог победить себя и уйти, а теперь возвращался побежденный. Я позвонил. Она ответила:
– Ну, конечно, возвращайтесь. Я ведь сразу предлагала остаться…
Я испытывал специфическую смесь неимоверной усталости и возбуждения,
и ещё – я не был уверен в её чувствах ко мне. Я был моложе Лидии на тринадцать лет. Какая это была женщина! В сером мире тусклой блёклости она была подобна цветному шёлковому платку ручной работы, – так она выделялась и обращала на себя внимание. На ней всегда были дорогие, со вкусом подобранные туфельки или сапожки из самых разнообразных видов кож. Почему я начал с этого?.. Один мой знакомый говорит, что мужчина рассматривает женщину снизу вверх. Может быть, и я подсознательно поступаю точно так же? Не знаю. Лидия поражала меня тем, как эффектно она могла подчеркнуть каждый изгиб своего тела. Лекала ее ног завершались обувью феерической. Это меня восхищало и волновало. Может быть, в чём-то я женщина? Слишком много обращаю внимания на одежду. Многим мужчинам только кажется, что они видят тело под одеждой. На самом же деле, нам приходится созерцать, главным образом, одежду на женщине. И очень часто именно от одежды зависит, захочется увидеть тело или нет.
– Извините, Лидия. Мне лучше было уйти чуть раньше. Но, если честно, я рад тому, что вернулся.
Я планировал произнести это на пороге, когда моя возлюбленная откроет дверь, но, увидев её, я совершенно обомлел. Она стояла передо мной с распущенными волосами, в тончайшем длинном пеньюаре и чёрных домашних туфельках из ткани, усыпанной блёстками. Пеньюар был перехвачен ленточками вокруг талии. Я не мог справиться с желанием подойти близко-близко и вдохнуть её сладостный хмель. Лидия почти не пользовалась косметикой. Может быть только иногда, самую малость. Ей это шло. Я почувствовал, что она только что из душа, и в голове у меня пронеслось:
– Ты ведь для меня так приготовилась, милая, когда я позвонил и сказал, что мосты развели?..
Сказать этого я не смог, а очень смутился, когда посмотрел в её зрачки, увеличенные настроением позднего вечера. Она подпускала меня к себе медленно, постепенно; как будто всё время держала на расстоянии.
Я волновался, меня возбуждала её близкая недоступность. Больше часа мы пили вино за инкрустированным овальным столом. Горели свечи. Тихо играла медленная музыка без слов. Она была тягучей, как «Шато Марго», которое мы пили. Я знал, что мы неизбежно прикоснемся друг к другу. Я чувствовал, что мы оба были поглощены этим предвкушением скорого блаженства.
Я полюбил Лидию за красоту. Я звал её: птица, моя птица, моя белая Лилия.
Мы встретились случайно; можно сказать, что она сама нашла меня – своими глазами. Вокруг было много людей, все шумели и развлекались. К ней подходили, целовали в щёки, обнимали. Все были рады ей, её любили. За красоту ли, за изящество или за постоянный позитив – не знаю. В ней была загадка, была печаль; но печаль какая-то светлая, потаённая. Она словно светилась в её улыбке. С самого первого дня, когда мы познакомились, я был безоглядно влюблён в неё, как мальчишка. Сейчас я сижу в отдалённом углу свой квартиры, в сауне. Обхватив руками колени, я пытаюсь забыться, унять сердце и стереть из памяти всё, что произошло, но у меня не получается. Если бы я умел плакать!.. Без неё ничто не радует меня, исчезли все желания. Мне стала безразлична работа. Я никогда не думал, что мне был интересен бизнес, только пока я мог обсуждать свои дела с ней, с моей любимой. У меня больше не было стимула зарабатывать деньги и вести дела, хотя я добился многого, с чьей-то точки зрения. Вместе с моей птицей из жизни улетела радость.
Вчера по пути домой я заехал в ночной магазин, который ей всегда очень нравился,
других она не признавала. К какому бы прилавку я ни пошёл, везде мне чудилось, что мы вместе выбираем продукты. Мой взгляд непроизвольно притянулся к чаю из шиповника, который я впервые попробовал в её гостиной, к конфетам из черничного мармелада. Этот мармелад вызвал у меня галлюцинации, миражи. Стоя в оцепенении, я видел перед собой тот вечер, когда мы лакомились этими конфетами и смотрели фильм, на середине которого Лидия заснула у меня на руках. В винном зале я медленно толкал тележку вдоль длинных рядов бутылок; передо мной застыло с безразличием стекла красное сухое «Шато Марго». Я вспомнил, как мы пили его в третий вечер нашего знакомства; я немного опьянел, был возбуждён невероятно, сел позади Лидии верхом на стул, обнял её за талию и целовал шею, ласкал грудь, вдыхал аромат её длинных волос. Я перевозбудился так, что испытал настоящий наркотический кайф наяву, до того я был счастлив. Она наслаждалась моими объятиями, слегка сдерживая их, что заводило меня ещё больше. В цветочном отделе у входа я увидел розы метровой длины, которые иногда покупал здесь для неё. Мне захотелось снова отвезти ей охапку; меня обожгла боль – больше ей ничего от меня не нужно… Ей много дарили цветов: в любой праздник, по поводу и без повода. Она очень любила цветы и сама тоже покупала их домой, ставя в ванных комнатах, в спальне, в прихожей и в гостиной. Мне нравилось наблюдать, как она это делает, моя белая птица, красавица моя. Я говорил ей: «Любимчик мой, крошка моя, девочка… Какая ты хорошенькая! Как мне нравится на тебя смотреть!..» И она цвела, моя любимая, и вокруг неё тоже всё цвело.
Рядом с кассой в плетёной корзинке я увидел леденцы на палочках. Однажды я купил ей такой леденец и положил под подушку, после того как она рассказала мне, что в детстве говорила: «Хочу куочку», имея в виду петушка на палочке. Пока девушка на кассе пробивала мои покупки, я смотрел на этих «куочек» и думал, что куда бы я ни пошёл, везде буду находить знаки, напоминающие о моей возлюбленной.
Весь мой мир полон вещей, которые она мне дарила. В моём доме я не могу бросить взгляд, без того чтобы не наткнуться на какую-нибудь памятную вещицу от неё. Не думаю, чтобы она это делала намеренно; хотя как знать? На столе в кухне – её подарок, плетёные салфетки из тростника. Итальянские рубашки в моём шкафу, белый кашемировый шарф, мягкий персидский ковёр, по которому я хожу босиком по утрам,
старинные подсвечники, зеркало в тяжёлой золочёной раме. Каждый день я надеваю на запястье часы – тоже её подарок, и всё это заставляет сжиматься сердце. Лопатка для обуви из натурального рога, ничего удобнее которой я не видел, каждое утро помогает моим ступням нырнуть в ботинки. Я хотел, было, убрать её, но смирился. Всё не уберёшь, да дело ведь и не в лопатке для обуви, а в моём восприятии. В ванной комнате остался инкрустированный перламутром бритвенный станок, который она дарила мне, и ещё множество всяких мелочей. Я держусь. С виду – всё хорошо, вот только я стал чаще срываться на подчинённых, кричу на них без особенного повода. Теперь я понимаю: никогда не знаешь человеческого сердца и почему человек кричит. Сердце человека – глубокие воды.
(…)
Мы провели вместе четыре года. Я жил у неё дома, потому что она не хотела переезжать ко мне. Всякого было много: и боль была, и ссоры случались; но всё это казалось каким-то наносным, неглубоким. Я любил её, хотя и не мог до конца понять. Она была очень закрытой, моя птица. Как ни упрашивал я её, как ни умолял, она так никогда и не рассказала мне, где и кем работает, куда уезжает на встречи. Её водитель тоже ничего не знал. Он, возможно, как и я, лишь смутно догадывался о чём-то. Домработница также не знала ровным счётом ничего, хотя провела в её доме семь лет.
Ссорились мы, главным образом, из-за всех этих тайн и секретов. Я хотел знать: кто она такая, которую я люблю. Да и что говорить! Она была мне просто интересна – с её душой, с её переживаниями. Я хотел понять пути её сердца. Я никого не исследовал с таким накалом страсти. За четыре года наших отношений я не припомню ни одного вечера, когда бы я не нёсся к ней по городским пробкам, чувствуя волнение в сердце и сумасшедшую радость от предвкушения встречи. Она обижалась на меня за то, что я возвращался поздно. А я никак не мог ей объяснить, да и сам понимал не до конца, что я работал больше и больше, взваливал на себя новые проекты и обязательства лишь потому, что моя любовь придавала мне сил. Наши отношения вызывали в моей крови волнение настолько кипучее, что я не мог уснуть рядом с ней по ночам от перевозбуждения, и потому утром просыпался разбитым. Мне казалось, она любит меня. Нет, она никогда мне об этом не говорила, хотя я жаждал услышать эти слова. Мне очень не хватало их! Мне и теперь их не хватает! Мне горько, что моя любимая женщина так и не произнесла мне их. Но, что поделать? Иногда мы играли. Я спрашивал, обнимая её:
– Как будет по-немецки «я люблю тебя»?
Лидия улыбалась и произносила тихонько, опустив ресницы:
– Ихь либе дихь…
– А по-польски?
– Я смущаюсь, – Лидия была похожа в этот момент на улиточку, которая начинала думать, не забраться ли ей назад в раковину.
Я настаивал, прижимая её к себе:
– Котик, ну, как будет по-польски? Скажи мне на ушко…
И она говорила мне:
– Я цен кохам…
В минуты близости казалось, что вся она таяла и отдавалась мне постепенно, по капельке, всегда не до конца. Каждую ночь оставался непокоренным один и тот же рубеж. Я надеялся на развитие, но его не было. Она не раскрывалась, не открывалась мне. Её крылья были словно сомкнуты на груди, и я никак не мог услышать, что же говорит мне её сердце. И мне ли оно говорит? Или в нём живёт кто-то другой, не я? Это составляло моё главное мучение. Я чувствовал раздвоение Лидии, присутствие кого-то второго. Боже! Если бы кто-то знал, как я хотел навсегда остаться с этой женщиной и быть для неё всем. Неисправимый карьерист, рядом с ней я осознал, что близость и тепло возлюбленной для меня важнее общественного положения и того эфемерного успеха, за которым я прогонялся всю свою молодость.
Лидия вела себя изящно, грациозно. Она красиво ела, красиво говорила, красиво двигалась, красиво спала. По утрам лицо её всегда было молодым и свежим, и, хотя она была уже зрелой женщиной, я не переставал удивляться тонусу её шёлковой, без единого пятнышка кожи. Линии её рук я вспоминаю каждый день; в них было столько поэзии, благородства и беззащитности, что целовать эти руки для меня было настоящим блаженством. Когда она прикасалась к моей плоти, я испытывал счастье, настоящий восторг! Я растворялся, возбуждаясь так, что начинал шептать ей самые нежные из слов, какие только знал. До неё я ни с кем не разговаривал во время близости, но с Лидией у меня случился самый настоящий прорыв. Я говорил ей про её прекрасное тело и как я обожаю её. Я целовал каждый пальчик, золотую макушечку с запахом ванили. Играя её волосами, я пьянел, влюбляясь ещё сильнее, до беспамятства. Мне нравилось прикасаться губами к её гладким коленкам, поднимаясь всё выше и при этом гладить кончиками пальцев каждую клеточку тела, до которой я мог дотянуться. Я целовал её спину, испытывая головокружение от запаха. Мне настолько сильно нравился этот запах, что я стал считать собственное обоняние источником эротических наслаждений. Я погружался в её дивный аромат, напоминавший ваниль с шоколадом. Я пил с её губ березовый сок. Её язык для меня был возбуждающим, желанным лепестком розы. Хватая его губами, я терял рассудок. Мне было хорошо, потому что все мысли улетучивались из моего сознания. Это и был экстаз, слияние с любимым человеком в единую плоть.
Мы ласкали друг друга, мы выкладывались и не торопились приближать финал. Мы стонали, и несколько раз я плакал от счастья. После выплеска энергии я испытывал такой порыв привязанности и благодарности, что прижимал мою птицу к себе, целовал её грудь, успокаивался на ней. Мне нравилось, когда после оргазма моя любимая лежала на мне, а я, распластавшись под ней на широкой кровати, был совершенно счастлив, смеялся, гладил её по спине и говорил, что невозможно
было её не любить… Если бы я мог выразить, какие ощущения будила во мне её грудь! Меня тянуло, влекло к ней. Целуя её, я успокаивался. Её соски были размером со среднюю горошинку и очерчены чётким смуглым кружком. Разве смог бы хоть один художник передать эту поэзию? Груди её были ровные, как два пышных горячих хлебца, вышедшие из рук пекаря с добрым сердцем. Я не видел ничего более прекрасного и пленительного, чем грудь Лидии. Я был готов не выпускать их из своих ладоней сутками. Их вкус на моих губах – словно вкус только что скошенного луга со всем его разнотравьем. Крохотные родинки на ней вызывали во мне умиление и приток нежнейших чувств. Я считал их все поцелуями. Соски возбуждались под моим языком, собираясь в мельчайшие складочки. Шоколадные горошинки делались упругими, и я утыкался в них лицом, как дитя. Я любил её, я обожал мою Лидию, хотя и понимал краем разума, что опасно любить с таким исступлением. Но я жил! Жил, как никогда, и был счастлив с нею, за что и сейчас посылаю ей благодарность сердца через континенты и облака.
(…)
Она исчезла из моей жизни столь же внезапно, как появилась. У неё снова появился тот, о ком она не говорила, но кого, по всей видимости, продолжала ждать. Она поменялась в одночасье, стала отстранённой и совершенно закрылась от меня. Я говорил себе про чувство собственного достоинства, пытался выписывать на бумагу её недостатки… Всё это полная чушь. Как-то раз после работы я говорил с психотерапевтом. Вечернее время моих обычных встреч с Лидией приближалось, и, когда стрелки показали половину десятого, я извинился перед доктором и понёсся по обычной дороге – к ней. Я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, я чувствовал. Но мне было не справиться с захлестнувшими меня эмоциями. Я бежал, я задыхался, я умирал, так хотелось мне увидеть её, прижать к груди и почувствовать, что всё снова будет хорошо. Она была дома. Я звонил по обоим телефонам. Подходила прислуга, и мне холодно объясняли, что хозяйка сказалась больной, рано легла в постель и велела никого не впускать, кто бы ни пришёл. «Кто бы ни пришёл…» Да, я знал, что ей тяжело, и мне хотелось проломить стены, вбежать в спальню и взять мою любимую за руку! Я не понимал! Я неистовствовал, я выл как зверь, мне хотелось вознестись на небо прямо сквозь стены и крышу, пробив собой каменный потолок. Раствориться, не чувствовать, выключить сознание, принять все мыслимые наркотики, упасть на провода, вырезать сердце ножом, выплюнуть его вместе с кровотечением через горло в реку, уйти под лёд с железными сваями на ногах – всего было бы мало. Я звонил и звонил. Я понимал, что это конец, обрыв и недопустимое унижение. Я никогда не думал, что могу быть таким бессильным. Я опустился на ступени и сидел так часа три. Я понимал, что встану и уйду, не дождавшись утра, потому что я больше не нужен. Я шёл, я прощался со стенами, с цветами на мраморных подоконниках, я говорил старинному дому на центральной улице спасибо – за эти четыре года. Я терял себя. Я ехал, как полоумный, ехал назад, к дому, который не ждал меня, в котором не было её.
(…)
Прошло несколько лет. Я работал, старел. Я так и не повстречал никого и не смог
полюбить. Лидия стала остановкой в моих поисках. Другие женщины для меня больше не существовали. Моя душа опустела, мне был не нужен никто. Мы не виделись с тех пор. Разве может вылечить время? Я продолжал думать о ней, моей птице, и не было дня, чтобы сердце моё не сжалось, тоскуя по нашей любви. Конечно, иногда мне удавалось отвлечься, погрузиться в чтение или в решение чьих-то вопросов, но я чувствовал всё притуплённо и слушал мир словно через глухую стену.
Покажется странным, но я ощущал, как она думала обо мне почти каждый вечер в половине десятого. Я был уверен, что от моего сердца к её сердцу по-прежнему проходят незримые нити. Сквозь страны и города, сквозь стены и расстояния, сквозь дни и ночи я слышал, как она дышит, моя раненая белая птица. Да, я совсем забыл сказать. Друзья часто называют меня в шутку «Крыло», потому что фамилия у меня Крылов. Мне нравятся птицы. Я и себя иной раз ощущаю птицей, есть что-то такое в характере. Говорят, мы любим в другом человеке некое отражение, подобие самих себя, ведь только одно оно нам понятно и кажется родным. Но что тяжелее всего,– моя собственная фамилия, и прозвище моё, – напоминают мне о моей возлюбленной, которую я потерял.
(…)
Этим летом, в конце июля, я отправился за границу на съёмки фильма. Так получилось,
что перед отъездом, доставая с антресолей чемодан, я решил выкинуть лишние вещи, которые много лет никак не мог разобрать. Перебирая одно за другим, на дне чемодана я обнаружил легкую джинсовую куртку. Она была кстати в поездке; я совсем про неё забыл. Автоматически я расстёгивал карман за карманом, и в одном из них обнаружил аккуратно сложенный тетрадный листок в клетку. Ещё не развернув его, я вспомнил, что внутри. Там были стихи, которые я выписал тайком из еженедельника Лидии. Она написала много стихотворений за те четыре года, но читала мне их вслух лишь иногда, движимая смутной тоской. Она словно сомневалась, что я вызывал в ней поэтическое настроение. А может быть, привыкла быть настолько закрытой, что не обнажала интимных струн души. Я развернул листок – два стихотворения.
***
Мы все – обретённые дети
Под синими ливнями звёзд.
Мы – гордые. Нас не заметит
Стремительный жизненный пёс!
Мы – вечные. Нас не состарит
В сосудах застывшая кровь.
Мы – жалкие. Нас не одарит
Качнувшимся светом любовь.
***
Сиреневые дымы, раскосые туманы,
Пророчество и скрытость,
Значительный покой.
Уходят пилигримы в торжественные страны
И жестами – в туманы зовут меня с собой.
Я наскоро обую сутулые сандалии
И с радостью покину
Мой предрассветный дом.
Пойду за ними следом – в сиреневые дали,
К душистому миндалю – в оливковый излом…
(…)
В тот вечер, когда я списал стихи, Лидия начистила мне горсточку семечек. Она спрятала их за мраморной вазой, поэтому я сначала не понял, что она чистит их мне, чтобы потом дать с ладошки. Я снова видел перед собой её завитые кверху ресницы и загадочный, печально-непроницаемый взгляд. Я вспомнил, как вскоре после нашей встречи она прочитала мне по телефону стихи, которые подействовали на меня так, словно шли из самого центра тонкого мира:
Ни сном, ни духом не потревожу,
Прозрачным светом приворожу.
Вам, недоверчивому, осторожному
Мне не поверить не разрешу.
Взглянув однажды на смутный берег,
Уже не сможете не вдохнуть
Восторгов, страхов. Предчувствий веер
Печально ляжет на вашу грудь.
Не в силах спорить с мерцаньем странным,
Вы отречётесь от всплесков нег,
Настолько станет вам нежеланным
Устало-талый вчерашний снег.
И вот тогда, пустоту покинув,
Отдавшись зову, таясь огня,
Вы тихо-тихо пройдёте мимо,
Ещё не зная, что это я.
(…)
Солнце, жёлтое южное солнце пекло. Люди шумели, спешили куда-то. Я шёл со своей съёмочной группой и нёс на плече большую камеру. Мы снимали огромный собор в Городе Лилий. Из-за названия я снова стал думать о ней. К тому же над собором постоянно кружили птицы. Я был всё в тех же часах, которые она мне когда-то подарила. Ремешок из теснёной кожи истёрся и выцвел. Я посмотрел на циферблат. В квадратном окошке внизу стояло число – 24. Сегодня двадцать четвёртое июля! Её день рождения! Сквозь лёгкие летние кроссовки я ощутил тепло серых булыжников мостовой. Между выпуклыми камнями кое-где пробивалась зелёная трава. Я снял камеру с плеча, чтобы дать рукам отдохнуть. Птицы кричали и проносились высоко над пролётами собора. Небо было каким-то дрожащим, взволнованным, с едва уловимыми
облаками. Мои помощники окрикивали меня в конце двора, у ворот, и один из них махал мне рука-ми и смеялся, подзывая к ним и желая обратить на что-то моё внимание.
Я направился к выходу, взглянув на небо в последний раз, потому что птицы начали меня тревожить. Сердце забилось и зашлось в невыразимой тоске. Я почувствовал себя подростком, слабым мальчишкой с оголёнными нервами. Высокий рост, крепкие плечи и тёмные густые волосы на руках – каким же бессильным и надломленным может быть всё это! Я сказал себе, что мои переживания, в конце концов, недостойны настоящего мужчины, каким я себя считал. Птицы кружили над моей головой и кричали протяжно, словно чайки. Я остановился и, запрокинув голову, стал смотреть на них. Я подумал в отчаянье: «Отпусти меня, если не любишь, моя белая Лилия!»
– Крыло! Скоро ты? Мы тебя заждались!..
На мгновенье я опустил голову, как вдруг на плечо мне упала, ударив по голове, крупная белая птица – самая белая из тех, что я когда-либо видел. Я удержал её правой рукой и, не дав свалиться на землю, на секунду прижал к своей шее. Опустив камеру на мостовую, я посмотрел на птицу. Тело её оказалось безжизненным, обмякшим. Вся она была горячей-горячей. У неё медленно закрывались глаза. Я хотел крикнуть: «Нет!», но тут же подумал, что пора брать себя, наконец, в руки. В нагрудном кармане зажурчал телефон. Я ответил. Это была сестра Лидии. Её голос долетал до моего
слуха боем погребального колокола. Мне показалось, словно кто-то звонким грудным
голосом медленно читал текст над озером, и звук отражался от скал бубенцами.
(…)
Ты взглянула ночными глазами
Откровенно, среди бела дня.
И повеяло чудесами,
Что-то вспыхнуло для меня.
Переезды, перемещенья,
Всеми средствами сообщенья
И с людьми различные встречи –
Человечные, нечеловечьи.

11 октября 2007 года